Эта страна долгие века была на карте мира не под своим именем. И только в 1935 году за ней, наконец, официально закрепили название, которое коренные жители испокон употребляли по отношению к ней. Но мир долго еще привыкал к ее новому наречению, путаясь в географии. А для Франции и поныне это государство на Ближнем Востоке называется La Perse. Это Иран, бывшая Персия.
История Ирана, по письменным источникам, насчитывает пять тысяч лет. Из них свыше двух тысячелетий он входил в число влиятельнейших политических и культурных центров мирового значения. При этом наиболее ценным вкладом в общую сокровищницу стало художественное слово персов. Его расцвет растянулся на несколько столетий, который принято считать шестью веками славы. Они начались в X веке, когда зазвучали стихи «Адама персидских поэтов» Рудаки, и завершились в XV, когда Джами подвел предварительный итог классической традиции. Но и дальше поэзия сохраняла свое ведущее место на карте иранского культурного ландшафта. Это дало справедливое основание полагать Иран Страной поэзии.
За свою долгую историю персидский язык сталкивался со множеством угроз. Особенно сильным оказалось давление в период арабского завоевания. Однако надо отдать должное: насаждение арабской культуры встретило серьезное сопротивление со стороны персов. Конечно, полностью избежать арабизации не удалось – язык значительно пострадал, во-первых, от заимствований, во-вторых, от того, что начал выходить из употребления. Однако на рубеже десятого столетия началось его мощное возрождение. И вот уже великий Фирдоуси пишет свою «Шахнаме» целиком на фарси — языке, который является государственным в Исламской Республике Иран. Это, так сказать, эталонный вариант фарси, без примесей. Афганский и таджикский считаются его диалектными формами.
Иранский язык, пройдя через горнило величайших исторических изменений и потрясений, сумел сохранить свои уникальные черты. Об этом говорит и тот факт, что сегодня многие его носители могут без труда прочесть оригиналы, датированные X-XI веками. Это можно сравнить с тем, как если бы мы нынешние могли бегло читать и понимать содержание древнерусских летописей или церковнославянских текстов – настолько ушел современный русский от своих истоков. А иранский долго шел, но далеко не сворачивал!
Данное обстоятельство, конечно, не значит, что он был одинаковым на всем протяжении пути. Поскольку иранский имеет большую давность, принято делить его развитие на три периода. Первый начинается в пятом столетии до нашей эры –древнеперсидский язык. Он дошел до нас в надписях на досках, каменных плитах, гончарных и кожаных изделиях 2500-летней давности! Затем был среднеперсидский период уже в новой эре. Название говорит само за себя – это язык промежуточный между предыдущим этапом его развития и последующим — новоперсидским, который начинается в седьмом веке и пребывает поныне.
Иранская ветвь восточной поэзии поистине исполинская. Из этого мощного наследия можно выделить шесть главных имен, которые представляют классическую персидскую лирику. И первый в этой плеяде, как уже было упомянуто, Рудаки. Статус первопоэта ему утвердили за то, что придал поэтическому творчеству основные стилистические черты, темы, жанры, которыми далее охотно пользовались соотечественники, добавляя им индивидуальных черт. Как придворный поэт Рудаки создавал панегирики – касыды. Без этого было никуда, ведь центром поэтической жизни тогда являлись дворцы эмиров, а благодетеля полагалось восхвалять. Пока в его касыдах жили цари, газели наполнялись земными чувствами простых людей. В них прочно поселилась любовь. Восток и до того был весьма искушен в любовных эпитетах, но Рудаки в комплиментарности порой превосходит все мыслимое:
«Кипарис – красавец гордый,
вечно строен, вечно свеж,
Но в сравнении с тобою
он – горбун, кривой урод».
Вот изумительное подтверждение тому, что женщину научили любить ушами тогда и там. А строчке «Казалось, ночью на декабрь апрель обрушился с высот» позавидовали бы все без исключения мастера пейзажной лирики. Рудаки — легкий изящный язычник, которого еще не отяготил религиозный мистицизм.
Через столетие с небольшим заблистала лира Хайяма. При жизни его больше знали как философа, астронома, математика, а вот рубаи (четверостишия) особой славы не принесли. Она нахлынула через века с легкой руки Фицджеральда, взявшегося перевести Хайяма. Глубокого, многопланового, общемудрого, его чаще ассоциируют с питием, и нынче редкий тамада не процитирует поэта. В Казахстане одна из фирм когда-то вешала на бутылки ярлыки-книжечки с рубаи Хайяма, воспевающими радость возлияний. Поэт сам создал себе такую славу утверждениями типа «Бокала полного веселый вид мне люб», «Могу ли я не пить, когда пришла весна». Но это заповедь гедониста, не пьяницы, которым поэт, конечно же, не был. Да и многие хайямоведы полагают, что под бокалом вина автор мыслит знания и чистый источник веры.
Интересно, что в России Хайям-поэт и Хайям-математик долгое время считались разными людьми. Путаница произошла из-за того, что научные труды он писал на арабском языке, как того требовал устав, а рубаи – на родном, полагая их несерьезным для себя занятием.
С Руми в персидской лирике появляется привкус суфизма. Ему по наследству от отца, крупного ученого-богослова, перешла кафедра в медресе, где он возглавил суфийскую общину. Руми достиг широкой известности. Достаточно сказать, что на его похоронах были представители всех вероисповеданий.
Руми-суфий пользовался жанром басни, притчи – они более подходили для дидактической иносказательности. Как тонкий лирик, он реализовал себя в газелях, всемирную известность которым принесли переводы Гёте. Кстати, неожидан для богослова образ женщины — земной, конкретной:
«Хмельная, опьяненная, луной озарена,
В шелках полурастегнутых
и с чашею вина
(Лихой задор в глазах ее,
тоска в изгибе губ) —
Хохочущая, шумная пришла
ко мне она».
В целом образность Руми как-то не вяжется с грубым временем монгольского завоевания, в которое ему довелось жить. Был даже казус. У поэта есть такие строки:
«Когда красавицу Шираза
своим кумиром изберу,
За родинку ее отдам я
и Самарканд, и Бухару».
Это дошло до ушей Тимура, и тот дал понять, что только он властен распоряжаться такими городами, а не стихотворец: тиран не оценил любовной метафоры.
Тринадцатое столетие — это время Саади. Про этого уроженца иранского города Шираза говорят, что он тридцать лет учился, тридцать – скитался и столько же писал. Так что главные свои произведения «Гулистан» («Сад роз») и «Бустан» («Сад плодов») он создал, будучи зрелым мужем, изрядно побродя с сумой дервиша. Саади рассыпал свой житейский опыт, переплавленный в мудрость, по произведениям. Одна из них, что жизнь не для собирания богатств: «Из всех даров мира остается только доброе имя, и несчастен тот, кто не оставит даже этого».
С. Есенин нежность как чувство сравнил с песнями Саади. Здесь лирик лирика видел издалека. Газели Саади и впрямь из тонкой материи. И опять же все лучшее – о женщине и ради нее:
«Ветерок, что веет в пуще,
позабудет луг цветущий,
Если кос твоих коснется
благовонных, словно май.
И зубами изумленья разум свой
укусит палец,
Если ты с лица откинешь
кисеи летучий край».
Хафиз – особенный цветок в персидском поэтическом венке. Не зря в любом иранском доме обязательны две книги: Коран и диван (полное собрание лирических стихотворений) Хафиза. В большинстве своем его стихи изящны, плавны и удовлетворяют любому вкусу. Поэтому и брались корифеи мировой литературы перелагать Хафиза чаще, чем других его соплеменников.
Хафиз, по-современному, self made men – человек, сделавший сам себя. Отданный в воспитанники чужим людям, он, может, и не выскочил из ремесленного круга, не наняв себе за треть заработка учителя из соседней школы. Слушал в дуканах ценителей поэзии, затем и сам взялся за перо. Первые опыты вызывали насмешки, иногда хозяин лавки специально приглашал юного стихотворца, чтобы потешить публику.
А потом на Хафизе стали гадать, как гадают на Коране. Иранцы свято верят, что он своими пророческими стихами может помочь всякому, кто находится в сомнении, любовном томлении, ведь он возвел любовь в степень, начертав на своих флагах: «Любовь – религия моя!»
Завершает перечень классиков иранской поэзии Джами. Вершиной его творчества считается эпическая поэзия – семь больших поэм под общим названием «Семь престолов», или «Большая Медведица». Там и суфийская философия, и легенда о страстной любви, и библейско-коранические сюжеты, и суждения о поэзии, науке. У современного читателя низкая потребность в больших поэтических формах, они вымываются временем из общего творческого контекста Джами, оставляя золотники его газелей и рубаи:
«Дом на улице твоей
я хочу приобрести,
Чтобы повод был всегда
близ дверей твоих пройти.
Сердце б вынул, если б мог,
бросил бы на твой порог,
Чтоб для стрел своих мишень
рядом ты могла найти».
Высокое служение женщине!
«Ex Oriente lux» — это латинское выражение переводится как «С Востока свет». Мир вправе перефразировать: «С Востока – поэзия». Художественное слово шафранного края отлилось в формы невероятной красоты и на века пленило мир. Жемчуга иранской поэзии породили массовые подражания в мировой литературе. Поэт и переводчик М. Синельников сравнивал персидское влияние на русскую поэзию с «золотой нитью, которая вплетается в белое и серебряное северное кружево».
До свидания. Хода хафез!
С. Савина