Потому что!

Он проник в глубь русской души, заглянул в нее, считал ее код и выразил его словом…

Иногда в разговоре с просвещенными людьми, даже с филологами, вижу, что они затрудняются ответить, почему «Пушкин — наше всЁ»

Напомню автора высказывания — литературный критик Аполлон Григорьев, который в середине позапрошлого века выступил с циклом статей «Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина».

Взгляд этот был изнутри литературного процесса, на то время уже представленного именами Гоголя, Грибоедова, Тургенева, Гончарова, Некрасова, когда восходила звезда Достоевского. Поэзия насчитывала добрый десяток значительных авторов, которые оказались не столь заметны в пушкинском свечении, но время их сохранило: Фет, Баратынский, Вяземский, Тютчев. Так что Григорьев имел возможность отследить и проанализировать современную ему литературу, разобраться в ее тенденциях, увязать с творчеством Пушкина и сделать такой вывод: «Пушкин — наше все; Пушкин — представитель всего нашего душевного, особенного, такого, что остается нашим душевным… Пушкин — пока единственный полный очерк нашей народной личности».

Прокомментируем сказанное в адрес первого поэта России. Чтобы не делать коктейля, рассмотрим выражение по частям, разделив его надвое.

Пушкин — НАШЕ все. Русский до глубины души

Пушкиноведы знакомы с такой историей, достоверность которой не подтверждена авторством — она в пересказе третьих лиц. Якобы в 1829 году юный выпускник Царскосельского лицея, еще не снявший ученического мундира, встретил на Невском проспекте Пушкина. Пушкин спросил:

— Вы, верно, только что выпущены?

— Верно, с прикомандированием к гвардейскому полку, — с гордостью ответил юноша. — А позвольте спросить, где Вы теперь служите?

— Я числюсь по России, — ответил Пушкин.

Ответ воспринимался и тогда, и нынче как «служу России», что будет абсолютно справедливым: его знала вся страна. Высший свет нетерпеливо ждал выхода свежих журналов с произведениями поэта, студенчество жадно переписывало от руки его стихи, народ зачитывался сказками. Собственно, Александр Сергеевич за год до гибели сам определил границы собственной популярности:

«Слух обо мне пройдет

по всей Руси великой,

И назовет меня всяк сущий

в ней язык».

И в этих строках вовсе не прогноз на будущее — поэт констатировал факт. Он точно знал об этом, при жизни став кумиром и классиком.

Чтобы при жизни удостоиться почетного звания «народный» без его официального присуждения, надо быть поистине всеми любимым. За что? Какие струны русской души сумел затронуть поэт? Чем он снискал ту любовь, те уважение и почет, которые выразились также в том, что уже через сорок три года поэту был поставлен величественный памятник на Тверской, а его собрание сочинений разлетелось с порога издательства, почти минуя торговлю?

«И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокий век восславил я свободу

И милость к падшим призывал».

Это ответ. Но неполный. Более обстоятельным будет у Гоголя: «Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет».

То есть гений Пушкина смог не просто охватить вширь всё русское — от окраины до окраины, от простолюдина до вельможи, он проник в глубь русской души, заглянул в нее, считал ее код и выразил его словом. Доступным словом, легким слогом, всеми жанрами: стихами и поэмами, одами и пьесами, романами и повестями, сказками.

Владислав Ходасевич, в двадцать третьем году отбывая в эмиграцию, взял с собой собрание сочинений Пушкина, о чем у него есть стихотворение:

«Но: восемь томиков,

не больше, —

И в них вся родина моя.

Вам — под ярмо ль подставить выю

Иль жить в изгнании,

в тоске.

А я с собой свою Россию

В дорожном уношу мешке».

Это и значило для него – забрать с собой «наше всё». Забрать Пушкина, потому что он, по выражению Герцена, «до глубины души русский».

Эта органичная и чрезвычайная русскость Александра Серге-евича стала едва ли не главной причиной того, что он не обрел славы за пределами страны, оставшись гением только для своего народа. Дело не столько в трудности перевода для иностранцев специфики пушкинского слова, хотя и это нельзя сбрасывать со счетов, о чем прекрасно сказала Тэффи: «Пушкина переводить нельзя. Его поэзия как древнее заклинание, передающееся от отца к сыну, от сына к внуку, от внука к правнуку. В заклинаниях ни одного слова тронуть нельзя – ни заменить, ни изменить, ни подправить, ни переставить, — тот час же магия исчезает».

Но все же непереводимость Пушкина и его непопулярность на Западе связана с тем, что все его творческое наследие – только о России и для России. Он в зрелых вещах настолько погружен в контекст страны, настолько писал pro domo sua – «для собственного дома», что вне этого его очень трудно воспринимать и адекватно оценивать. Так что он действительно «числится по России», и этого довольно. Этот гений рожден для нас – наследников русского слова.

Пушкин — наше ВСЕ. Творение чуда из языка

Всего две цитаты в качестве наглядности последующей мысли:

«Всегда древа имеют плода свои спелы,

Ветви всегда зелены, поля с цветы целы.

В отдалении многи пещеры чудесны,

Где ликуют радости, смех, игры нелестны».

(Тредиаковский)

«Держащ лилейну ветвь, царице он предстал

И с кротостию рек:

«О чем, о чем стонаешь?

Взгляни, несчастная!

И ты меня узнаешь;

Я руку у тебя в то время удержал,

Когда взносила ты на грудь свою кинжал».

(Херасков)

Эти авторы не времен царя Гороха – это увенчанные титулами поэты екатерининской поры, менее чем за столетие до Пушкина. Такой была литература, таким был язык. Скудость формы и содержания, угрюмые, лохматые корневища вывороченных из невозделанной почвы слов, тяжелый, неподъемный слог. И всего через полвека – весомая невесомость пушкинских стихотворений.

Как сумел?! Во-первых, он облегчил русский язык, освободив его от громоздких церковно-славянских конструкций, от засилья анахронизмов, от корявого синтаксиса. Он своим примером показал, как можно писать свободно, образно и доходчиво. При этом Пушкин не полностью отказался от унаследованной книжной лексики, он сохранил ее в строго определенной стилистической функции и, естественно, частично ассимилировал в угоду современности. Как пример блестящей стилизации с использованием церковно-славянского языка я бы назвала стихотворение «Пророк»:

«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,

Исполнись волею моей,

и, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца
людей».

Во-вторых, Пушкин взял уже наработанный пласт иноязычной лексики из западных языков, которой отличалась карамзинская эпоха. Тут он не согласился с так называемыми почвенниками, которые открыто противостояли заимствованиям в языке. Стали хрестоматийными его строки «Но панталоны, фрак, жилет – всех этих слов на русском нет». Или в адрес Татьяны: «Она казалась верный снимок Du comme il faut (Шишков, прости: не знаю, как перевести)». Но при этом Пушкин всегда высказывался против загромождения родного языка иностранщиной. Хотя сам поэт начинал со стихов на французском и в лицее еще очень даже пользовал этот язык. А вот потом учил обратному, утверждая, что такого рода упражнения «вредны для русской поэтической техники». Да и в целом Александр Сергеевич запросто мог бы оказаться в том положении, что и его любимая Татьяна, которая «выражалася с трудом на языке своем родном». Все окружение поэта, включая семью, разговаривало на французском, а библиотека отца почти полностью была укомплектована французскими авторами. И сам поэт настолько виртуозно владел этим языком, что чистокровные его носители неизменно восхищались.

Наконец, в-третьих – и это самое-самое важное – Пушкин впустил в язык и литературу народную речь. Ту речь, которой чурались практически все литераторы до него, предпочитая не смешивать в одном бокале высокий и низкий «штили». А Пушкин смешал, он навсегда стер в русском литературном языке условные границы между тремя классическими стилями, утвержденными Ломоносовым. Разрушив эту одряхлевшую стилистическую систему, Пушкин создал и установил стилевое многообразие в пределах единого национального языка. Смело пользуйтесь! И в этом его великая историческая заслуга перед русским языком! Гоголь первым сказал об этом вслух: «При имени Пушкина тотчас осеняет мысль о русском национальном поэте. В нем, как будто в лексиконе, заключилось все богатство, сила и гибкость нашего языка. Он более всех, он далее раздвинул ему границы и более показал все его пространство».

Не зря слушал сказки Арины Родионовны, играл с крестьянскими детьми, общался с прислугой, переодевался в простое и ходил по ярмаркам, тайно записывая на бумажку народную речь; тащил друзей, тоже переодетых, в трактиры подсмотреть, как там гуляет народ; внимал своей бабушке Марии Алексеевне Ганнибал, которая, со слов Дельвига, «была первой наставницей Пушкина в русском языке», и он приходил в восторг от ее «сильной, простой русской речи».

Иннокентий Анненский сказал так: «Все, что было у нас до Пушкина, росло и тянулось именно к нему, к своему еще не видному, но обещанному солнцу». Это более чем справедливо, так как именно Пушкин завершил закрепление народного разговорного языка в литературе. Он подарил нам современный русский литературный язык, который подхватили и понесли с собой последующие поколения, развивая его и дополняя каждый по-своему. Мы, нынешние, участвуем в этой эстафете, и наша задача – не дать ему оскудеть, а напротив, обогатить его и передать далее.

Так что на вопрос, почему Пушкин – наше всё, ответ один: потому что он русский гений, предельно точно и полно выразивший русскую национальную идентичность и давший своему народу один из самых прекрасных языков мира.

Зинаида Савина