Уж сколько их упало в эту бездну…

Всегда думала, что 100 летие писателя — это где-то в учебниках по литературе, что-то из другого мира и времени. Оказалось, все ближе: в апреле исполняется 100 лет со дня рождения писателя, журналиста и просто моего отца Федора Чирвы

О детстве своем отец рассказывал скупо. Сохранился единственный снимок 20-ых годов. Возле тесовых ворот — семья крепкого хозяина Ермолая Чирвы, моего деда. Сам он, жена Евдокия и двое детей — Маша и Федя. Дед вскорости был раскулачен и сослан в Сибирь вместе с семьей. А сын его, совсем еще пацаном, поддавшись революционной романтике, сбежал из дома, спрятавшись в товарняке, в Москву. Учился у знаменитого Грабаря в не менее знаменитом ВХУТЕМАСе, подрабатывал художником в московских театрах. В автобиографии перед поступлением в «Южанку» его рукой написано: «Я стал работать с 12 лет. Прошел большую трудовую школу». С 1939 года трудовая книжка пестрит названиями артелей и мастерских, где работал. И городов: Москва, Красноярск, Фрунзе, Симферополь.

В Чимкент бродяжья судьба забросила художника Чирву случайно. Спасаясь от полуголодной и холодной московской жизни, вслед за героем нашумевшего тогда фильма «Ташкент — город хлебный» он ехал в Ташкент, а на станции Чимкент вышел из вагона просто размяться.

Шел декабрь 1938 года. На отце — один пиджачок, ни пальто, ни шапки. А на перроне — теплынь, кучи дынь, лепешек. Рай. Так и остался.

К писательству подступался долго, в обход. Зарабатывал и кистью, и просто мозолистыми руками.

Война прошлась по судьбе Севастополем. В 1943-ем на пленуме Чимкентского горкома комсомола Федора Чирву избрали секретарем по военной работе. А вскоре вместе с первым секретарем того же горкома Валентиной Матюниной, к тому времени его женой, по путевке ЦК ВЛКСМ направили на восстановление только что освобожденного от немцев Севастополя. Одним восстановлением не обошлось: силами собранной со всей страны бригады комсомольцев город сначала зачищался от попрятавшихся по подвалам и катакомбам немцев, поотставших от отступившей армии. Отсюда и орден Красной Звезды, и медаль «За боевые заслуги», и другие награды.

Первые стихи и рассказы были опубликованы там же — в газетах «Красный черноморец» и «Слава Севастополя».

Успех окрылил, и, вернувшись в Чимкент, он уже рвался с комсомольской работы на газетную. В августе 48-го Чирва — литсотрудник «Правды Южного Казахстана», затем — завотделом культуры. Одна за другой огромными тиражами стали издаваться повести, сборники очерков. И вдруг — удар. На волне «борьбы с космополитизмом» расстарался бдительный парторг редакции. Чирву обвинили в том, будто скрыл от партии, что он — сын раскулаченного «врага народа» (и не важно было, что ни с «врагом», ни с семьей, растерявшись по Союзу, он не общался уже 30 лет).

А еще в том, что орден Красной Звезды не заслужил, а купил с рук на базаре в Севастополе (документы на него погребла очередная бомбежка).

К счастью, жена сохранила тогда пожелтевшую страницу «Славы Севастополя» от 9 октября 1945 года, где напечатан приказ командующего Черноморским флотом адмирала Ф. Октябрьского. Среди удостоенных ордена Красной Звезды под номером 22 — Чирва Федор Ермолаевич.

Благодаря спасительному листку обошлось без лагерей. Но из партии исключили и из «Южанки» уволили. А жене, первому секретарю горкома комсомола, поставили «сверху» ультиматум: в 24 часа разводишься с «сыном врага народа» и переходишь на работу в обком партии или…

Она выбрала «или»: с мужем не развелась, каяться перед товарищами не стала — не в чем было. И строптивую сослали в Манкент директором училища №140 для девочек. Отец — за ней. В том же училище он числился техником-строителем.

На деле же в одном лице был и художником, и киномехаником, и трактористом, и конюхом, и столяром.

А ночами запойно писал, писал, писал, желая доказать всем, кто его шельмовал, чего стоит. И доказал.

Хрущевская «оттепель» позволила вернуться в «Правду Южного Казахстана» литсекретарем. В марте 61-го стать членом Союза писателей, а через год снова вступить в партию. И пошли один за другим романы. Это была победа. И был успех.

Писать о его творчестве самой — нескромно. Пусть это сделают более знающие, более профессиональные рассказчики.

Мархабат Байгут, писатель, журналист, заслуженный деятель Казахстана:

Часто вспоминаю литературных мэтров времен моей молодости — Федора Чирву, Олега Постникова, Юрия Кунгурцева. Какие это были годы, какие люди!

Федор агай, когда я с ним познакомился, работал в редакции «Южного Казахстана». С каким трепетом мы смотрели на него и думали: «Такой маститый писатель, автор стольких сборников повестей и романов, известный не только в Казахстане, но и в Москве… а работает рядом с нами». Однажды даже робко спросил, почему? Он улыбнулся, а потом долго и интересно рассказывал, как пишет очерки для газет и журналов, как собирает материал для нового романа. Редакционные командировки для этого — лучшая школа жизни.

…А еще помню, как мы во главе с Насреддином Сералиевым (ответсекретарь литобъединения Союза писателей Казахстана) и Федором Чирвой ездили на съезды и пленумы Союза. А там во время перерывов с нескрываемым пиететом наблюдали, как наши старшие братья-земляки, мастера пера Федор Чирва, Абжапар Жилкишиев на равных увлеченно беседуют с титанами прозы Габитом Мусреповым, Бауржаном Момышулы, Дмитрием Снегиным, Ануаром Алимжановым.

…Работал Федор агай неустанно. В своих произведениях он очень правдиво изобразил трагедию войны, трудности и радости послевоенных лет, создал прекрасные образы современников 70-ых годов.

Паустовский писал: «Главное в литературе — сказать свое». У Федора Чирвы это получилось».

Из воспоминаний писателя, журналиста и коллеги по «Южанке» Юрия Кунгурцева:

Первая по­весть Федора Чирвы увидела свет в журнале «Советс­кий Казахстан» (в дальнейшем — «Простор») в 1958 году. Затем гуртом пошли сбор­ники очерков и документальных повес­тей «Земля золотых плодов», «Путь к победе», «Зори над степью», «Будущее создается их руками», «Знамя над ста­ном». Причем «Земля…» была издана в Москве.

Расцвет творчества писателя — его романы: «Время рассудит», «Путь че­рез ночь», «Утром небо голубое», «По­езда туда не идут», «Черный идол», «Листья белой осени».

К этому списку необходимо доба­вить роман «Хорошая погода на завт­ра», сборник повестей «Крах авантю­ры», фантастическую повесть «Нео­бычные каникулы», книжку для ребят «Почему лекарства горькие». Ну и, конечно, рассказы, россыпью разошедшиеся по периодическим изданиям и по сути забытые. Помню, нас, вчерашних выпускников университета, буквально ошарашила его повесть «Жар-птица».

Он печатался в «Правде», «Извести­ях», «Литературной газете», в журна­лах «Простор», «Знамя». Его наставни­ками были Мухтар Ауэзов, Илья Эренбург, Всеволод Иванов, Леонид Собо­лев, Вадим Кожевников…

Добавлю от себя как свидетеля три­умфального выхода книг Федора Чирвы. Рецензии в местных газетах, как правило, хвалебные, встречи с читате­лями на предприятиях, в институтах, в библиотеках. Конечно, заорганизован­ности было до отвала, но пробивалась и искренняя читательская любовь к книжному слову, к самому автору, ведь Федор Ермолаевич — не дадут соврать современники — был обаятельным, мягким, просто воспитанным человеком.

Запомнилось его 50-летие. Прохо­дило оно в актовом зале облсовпрофа. И какое-то одухотворение царило, подъем душ. Поздравителей была уйма. Особенно поразили меня телеграммы. Они слете­лись со всех концов Союза — из Моск­вы, Ленинграда, Киева, Баку, Фрунзе, Душанбе, Ташкента, Петрозаводска, Чебоксар, Сыктывкара… О местных юбилейных адресах и телеграммах го­ворить не буду — они шли валом.

В одном приветствии приводились слова выдающегося писателя современности Всеволода Ива­нова о Федоре Чирве, который «страстно любит Казахстан, людей Казахстана. Любовь эту писатель выражает ярко, емко, энергично».
Обнаружил и привет­ствие Союза писателей Казахстана. Приведу:

«Вам пятьдесят.
На половине повесть.
А позади немалые дела.
Высокая, писательская совесть
Вас по дорогам творчества вела.
В «Путь через ночь»
чтоб сгинул «Черный идол»,
Чтоб над «Землею золотых плодов»
Щедрее солнце Родины светило
Всем честным людям —
Ваш девиз таков.
Художник, воин с трудною судьбою,
Оставили неизгладимый след
В нас Ваше «Утром небо голубое»
И Ваших «Зорь над степью»
зрелый свет.
Рассудит время… Время рассудило!
Пусть новые года заговорят.
В расцвете Ваша творческая сила,
Наш дорогой, бесценный
наш собрат!»

 Но и тогда фортуна не всегда благо­волила к писателю. Так, после выхода «Листьев белой осени» (а разлетались его романы, кстати сказать, по свету 100-тысячными тиражами!) появилась вдруг в журнале «Партийная жизнь Казахстана» злобная рецензия, поданная будто бы с тяжелой руки помощника самого Кунаева. Мало того, суть ее одним абзацем вошла в отчетный док­лад ЦК Компартии Казахстана. Кто жил в эпоху тотального подавления личности, тот знает, что такое критика из уст Пер­вого. Лично я расцениваю этот закулис­ный ход как идеологический окрик: пиши производственные, рабочие романы, в историю не суйся!

И Федор Чирва свернул на обычную колею. А жаль. Материалов, накоплен­ных скитальческой жизнью, у писателя была располным-полна коробушка. Ибо его биография отражала судьбу народа, попавшего в безжалостные тиски».

Во мне же отец остался, конечно, не книгами. Я помню другое. Теплые сильные руки, Куна и Гиляровского с Бабелем на ночь вместо сказок, заплетание косичек перед школой, редкостной красоты платьица, которые он мне шил, Баха в Домском соборе, старый патефон с Вертинским, несметное число собак и кошек, которых он притаскивал в дом, выкармливал и пристраивал по знакомым.

Позже — посиделки на интеллигентской кухне, куда приходили друзья, начинающие поэты, читали неподцензурные стихи и прозу под жареную картошку с водочкой. А в старой кастрюле на дальней полке буфета жил самиздатовский «Мастер…» Булгакова в компании с Пастернаком и Солженицыным. Это, как сказали бы сейчас, было круто… У детства — своя память.

А еще, сколько себя помню, в нашей свинцовской квартире всегда кто-нибудь жил. Племянники, чьи многочисленные рты не в состоянии была прокормить небогатая родня. Рассорившиеся с женами коллеги-журналисты. Опальный на то время писатель Михаил Ромм. Это вообще было главным в натуре отца — отдать.

Нескончаемо шли к нему ходоки: униженные, обиженные, за советом, за помощью. В доме же было заведено так: любого переступившего порог сначала кормили, а уж потом спрашивали, зачем пришел. А потому гуртом толклись и поодиночке, а заодно подкармливались молодые литераторы, помочь каждому из которых он считал долгом.
Никогда не был важным, не был мэтром. В два слова находил общий язык с каждым. Запомнились пришельцы из мест лишения свободы. Мама пробовала возмутиться: «Дома взрослая дочь, а ты опять кого попало оставляешь ночевать» — «Он хороший человек, ты не понимаешь, Валя…» Хотя чаще гостями все же была более почтенная публика. Бывали в доме Мухтар Ауэзов, Всеволод Иванов, Олжас Сулейменов. Очень трепетно дружил отец с Олегом Постниковым, Федором Потехиным, радовался успехам набиравшего творческую силу Мархабата Байгута.

Заразительно, независтливо и искренне умел восхищаться чужим талантом.

Литература, как история, — без сослагательного наклонения. И не угадать теперь, что было б, доведись другие времена. Меня иной раз спрашивают, не обидно ли, что не переиздают, что мало кто помнит, кто читает. Знаете, нет. Кто нынче читает советских мэтров? А не мэтров тем более…

Сколько их, исчезнувших в бездне забвения вслед за рухнувшим строем, страной!.. Писателей того времени я склонна расценивать, скорее, как отражателей эпохи, и то не полностью, а в дозированном системой объеме, а их произведения как олитературенную документалистику. Они делали литературу, как сказали бы сейчас, в режиме онлайн, давая возможность своему поколению глядеться в зеркало современности. За что, безусловно, достойны уважения: в усеченном формате дозволенности находили возможность говорить искренне. Идеология в их книгах не нарочита, не самоцельна, она — лишь пропуск к широкой аудитории. Разница — в первичности. Они — не иллюстраторы социальных проблем. В первооснове все равно — вечные ценности, которые всегда имеют выход на вопросы социально-политические. И не стоит с них спрашивать по гамбургскому счету за недальновидность, авантюризм и некомпетентность политиков, доведших страну до такого… Чирва никогда ни перед кем не пресмыкался, не заискивал, так как все герои его произведений — простые люди, рабочие, колхозники. Им есть прототипы. Они честно работали, и про таких не грех было писать. Чирва тоже, как и герои его книг, и жил, и работал честно.

Кто знал, просто пусть вспомнит добрым словом: жил хороший человек…

Екатерина Чирва

фото из семейного архива